История Африки. Интервью.

История Африки

Бывший член Исполнительного Совета ЮНЕСКО, член Совета университета ООН, историк с Буркина-Фасо Жозе Ки-Зербо известный во всем мире. В частности, он — автор «Истории черной Африки» (1972), переведенной на восьми языках, принимал Ж. Ки-Зербо участие и в подготовке «Всеобщей истории Африки» (1980), выход которой стал значительным событием. В 1990 году опубликовал труд «Научить или погибнуть». Сегодня мы опубликуем интервью с ним, в котором он подчеркивает глубинные реалии африканской истории и вспоминает про свой собственный вклад в современную науку. Итак:

— Вы были одним из архитекторов спроектированной ЮНЕСКО «Всеобщей истории Африки». Писать историю Африки или историю других континентов — есть ли здесь какая-то разница?

Все на свете историки выполняют, по сути, одну и ту же социальную функцию. Ментальные процессы в их головах и их методы весьма схожи в целом. Но поскольку в Африке рассматриваемый предмет имеет определенные особенности, то приходится приспосабливать к местным условиям, как логике исследования, так и методологическим основам. Некоторые принципы и критерии надо переформулировать иначе, чтобы они стали вспомогательными в африканском контексте.



А еще мы должны учитывать методы, разработанные теми, кто выполнял функцию историка в наших доколониальных обществах. Ведь нельзя просто забыть о них, заявив, как это делалось раньше: «Африканской философии нет, поскольку там не было ни одного философа, пока их не начали готовить в Сорбонне». Это — ошибочный взгляд на проблему. Доколониальные африканские историки, по крайней мере, пытались поместить человека во времени, хотя не всегда это у них получалось. С другой стороны, нам не стоит впадать в другую крайность, уверяя, будто мы настолько отличные от остального мира, что должны принять свои, не похожие на их, математические и научные основы! Дело в том, что наше положение не понять простым импортом знаний, выработанных на Западе.

Позвольте мне привести два примера, чтобы объяснить, что я имею в виду. Первый касается устной традиции как исторического источника. Во время рабочих сессий, организованных при ЮНЕСКО в связи с проектом «Истории Африки», мы имели возможность уделить должное внимание этому источнику, который европейцы до сих пор были склонны рассматривать как иррациональный. Мы доказали, что он вполне может быть рациональным источником для изучения африканской истории. И вот результат: это стимулировало исторические исследования в самих европейских странах. Еще одно доказательство того, что и интеллектуальные потоки не могут двигаться только в одном направлении…

Второй пример затрагивает традиционную африканскую медицину, что также является предметом исторических исследований. Африканская медицина подчеркивает некоторых принципы — такие, как психосоматические эффекты определенных веществ, эффекты, которые западные страны предпочитали игнорировать. Иначе говоря, африканские страны имеют резервы рациональности, логических принципов, способных открыть новые горизонты в различных областях знания. Это и есть, по моему мнению, правильный подход. Берем что-то от Европы, так, но и отдаем что-то взамен. А заявить, будто мы должны начинать с нуля, это означало бы принять какой-то умственный апартеид.

— Вернемся к устной традиции. Ампате Ба любил говорить, что когда в Африке умирает старый человек, то пропадает целая библиотека. Какая же истинная стоимость устной традиции как исторического источника?

Устных текстов немало, но до сих пор ими пренебрегали, так как столетиями африканскую историю рассматривали только со стороны, не изнутри. А они имеют чрезвычайную ценность, ведь создавали их в самой Африке. Конечно, сначала надо их бережно просеять, подвергнув критическому анализу, и только тогда рассматривать как возможные показания.

Устная традиция выступает в различных формах. Самая ученая форма, наиболее близкая к письменным документам, — это то, что известно как институционний, или формализованный текст. В определенных случаях монархические или династические структуры существовали в Африке по пятьсот, а то и по тысяче лет. При таких структурах рано или поздно основывались специальные отделы государственных чиновников, чьей обязанностью было управлять коллективной памятью. Кое-где их знали как гриотов, в Мали их называли дьели; кое-где они назывались еще иначе. Но эти гриоты не имели ничего общего с «гриотами», которые охотно служат лакомым к экзотике туристам. Это были государственные функционеры.

Итак, у народа мху, в Буркина-Фасо, Мали, а также в королевстве Абомей, называемом ныне Бенин, были корпорации, ответственные за благоустройство коллективной памяти. Члены этих корпораций учились в особых местах, каждое из которых имело собственные традиции. В этих школах учителя обучали своих воспитанников по программе, занимавшей несколько лет. И только, пройдя курс обучения до конца, ученик становился полноправным членом гриотской корпорации. Все это хорошо описано в книге Джибрила Тамсира Ниан о Западном Судане.

В таких случаях мы можем быть уверены, что процесс передачи был корректен. Но и тогда смысл следует подвергать серии внутренних и внешних анализов, чтобы проверить его соответствие истине. Когда, например, два народа воюют и приводят одну и ту же версию той самой битвы, то есть большая вероятность, что версия правдива. Когда побежденный народ признает в своем сказании поражение, тогда тоже можно справедливо предположить, что такое поражение имело место. С другой стороны, соперничество принцев, которые боролись за власть, могло породить различные версии, особые устные традиции. В этом случае различные сказания можно сравнивать — так же, как и написанные документы. Сравнение позволяет принятия гипотезы, которые могут быть обозначены терминами: «истинное», «вероятное» или «возможное», — в зависимости от того, как выглядит тот или иной случай. Итак, устная традиция подвергается именно такому виду высоко-рационального критицизма.

Чтобы вы представили себе, насколько надежны могут быть эти тексты, приведу вам пример: в стране народа мху, в Буркина-Фасо, главный гриот должен был ежедневно повторять весь генеалогический список «Могхо-Наабы»! И не могло такого быть, чтобы он забыл хоть строчку. Это знание передавалось дальше, потому что главный гриот упражнялся в своем искусстве, пока не умирал или его не увольняли с должности. Что день Божий он должен был осуществлять эту связь с прошлым. И дрожал при этом, потому что малейшая ошибка могла стоить ему жизни. Когда он забывал какое-то имя или приписывал кому-то чужие дела, слушатели сразу давали ему нагоняй — они выполняли роль бдительного жюри, гарантировавшего точность его декламации. Так же было и при дворе абомейского короля.

Другие традиции были не так ясно выражены, не так стереотипны. Пример — «Сундьята-фаса», история Сундьята, или похвальное слово герою ранней истории Мали, ХІІІ века. Мы знаем о нем от других, арабских источников, а именно — с заметок Ибн Баттуты, который побывал в Мали в XIV веке. Сундьятин цикл передает сгусток событий, где отразились экономические, социальные, политические и религиозные структуры. Эти сказания поются под проигрыш специальных инструментов. Они могут показаться эпическими и чисто легендарными, но в некоторых местах письменные документы их подтверждают. Они иногда наполняют жизнью или даже подправляют исторические заметки.

— А как сказания относились ко времени? Было ли единое понятие времени или несколько временных понятий? Создается впечатление, что племенное время циклическое, что оно состоит из бесконечных повторов, и все они привязаны к космогоническому взгляду с небес. А Вы же говорили все о династии и преемственности. Как связать эти две временные концепции?

По моему мнению, в африканской системе сочетаются обе концепции. Циклический аспект имеет очень большой вес, особенно в аграрных обществах. Нельзя сказать, будто этим обществам не хватало лидеров или государственных структур. Каждое из них имело свое правительство и свои собственные административные условности. И все же это были крестьянские общества, находившиеся в циклическом ритме. Но есть основания полагать, что даже в тех обществах люди не были так полностью вовлечены в процесс вечного круговорота, как это предусматривают основы тех философов, принимающих перевоплощение душ.

Возьмем хотя бы этот эпизод из африканской космогонии, который цитировал покойный Ампате Ба: «Бог создал человека, чтобы иметь себе собеседника, товарища, с которым можно было бы проводить беседы». Эти слова, а также статус, который они предоставляют человечности, свидетельствуют, что наша роль не в том, чтобы просто повторять одни и те же действия. Об этом же свидетельствует и африканский вариант мифа о Прометее, по которому Бог придумал огонь, чтобы было тепло его матери, а потом человек увидел огонь и похитил его. Так началась эпическая гонка Бога человеком и длилась она долго, пока Бог не остановился и увидел, что человек — ровня ему, что это его брат. Такое величие имеет положение человека.

Но вернемся снова к концепции времени. Африканцы говорят, что завтра должно быть лучше, чем сегодня, а еще говорят, что те, кто живет дольше, имеют больше мудрости и знаний. Если взять медицину, то от каждого, кто унаследует знания, надеются, что он этому знанию придаст и еще что-то свое. Поэтому идея накопления знаний до какой-то степени общепринятая, но служить оно, это знание, должно общему благу, а не просто индивиду, что весьма важно. Это было и большая сила, и слабость африканской системы.

— Идея накопления как основанная на общественности концепция ведет нас к идее изменения. Какой был взгляд на изменения? Их контролировали? Презирали? Боялись?

Слишком часто показано, будто африканцы лишь повторяют то, что делали их предки. Это — один принцип, но не единственный. Ограничивать африканцев только этим измерением — значит занижать их уровень. В Африке всегда было изменение — наряду с целостностью-непрерывностью.

Прежде всего, следует помнить, что не все африканцы имеют один и тот же социальный статус. Некоторые думают, будто в Африке не было социальных классов; другие уверяют, что даже когда те классы и были, они не вызвали к жизни каких-либо существенных социальных структур. Отчасти это и правда, ведь мы не достигли стадии индустриального капитализма — хотя и помогли ему воцариться в Европе! И все-таки разница в статусе всегда существовала, и, соответственно, были и конфликты, которые могли порождать определенные изменения.

Позвольте мне привести два примера из африканской истории. Первый пример — Битон Кулибали, властелин Сегу. Своим авторитетом он обязан факту, что именно он ввел личный налог. А еще он создал никому не известное профессиональное войско и коллегиальную систему управления. Это специфический случай перехода к новому благодаря творческой изобретательности лидера, который буквально был инициатором истории.

Второй пример известный, это — Шака. Возвышение Шаки было удивительным явлением, которое изменило судьбу многих народов Южной Африки, превративших их в зулусскую нацию. Это была концепция национальности. Некоторые характеризовали это явление термином «протонациональность», но здесь имели место таки настоящие нации, хотя не со всеми атрибутами или внешними национальным признаками стран Запада, — хотя даже на Западе нации формировались в разное время в разных странах и регионах.

Шака дал общее имя всех тех, кого свела вместе война и победа. Он реформировал армию, заменил вооружение, превратил войско в единый организм, снабдив его лишь оружием для ближнего боя. Впоследствии он ввел стратегическую систему, где возрастная основа была основная. Молодых воинов он ставил в первом ряду и на флангах, чтобы они могли атаковать и охватить врага отовсюду. За ними стояли воины зрелых лет – те, которые принимали на себя главный удар врага. А старшие ждали позади, готовые при необходимости выполнить какие-то другие задачи. Такой план боя назывался «буйволиная голова». Шака революционизировал военное искусство. Жаль только, что он закончил свою карьеру диктатором.

И в то же время африканцы чувствовали почти кровную связь с прошлым — благодаря устной традиции. В тех странах, где история — это дело книг, написанных документов и архивов, есть как будто расстояние, отстраненность, оторванность от прошлого. А в Африке люди оставались так тесно связанными с традицией сказанного слова и с соответствующим набором знакомых имен, что история имела тенденцию превратиться в общую собственность, вновь и вновь провозглашаемую из поколения в поколение.

— Можно ли точно определить момент рождения африканского сознания, выходившего за пределы не только сознания племен и кланов, но и государств, империй? Было ли сотрясение, вызванное работорговлей, именно таким моментом?

Объективно — да. Я сказал бы, что какая-то догадка, какое-то ощущение, проникли тогда весь Африканский континент, — в том смысле, что почти все тогдашние общества разделяли общее чувство отчужденности, самоустранения. Но как можно говорить о каком-то субъективном все африканском сознании? Как его пропагандировать и распространять? Ведь нужно учитывать огромные просторы континента, природные преграды на нем. Удивительно, но все африканские элементы действительно, в конечном счете, возникли и объединились, несмотря на барьеры.

Когда я впервые прибыл в Северную Родезию, называемую ныне Зимбабве, то однажды вечером услышал через окно моего отеля ритмичные звуки тамтама, доносившиеся с дальнего края города, и тот ритм был точно такой, как и в моем родном селе, что я на радостях затанцевал! Следовательно, такие элементы единства есть.

Но позвольте мне вернуться к естественным преградам, которые долго были действительно непреодолимы. Огромный экваториальный лес, например, мог стать плавильным тиглем социальных новаций и технологий, но все равно он был помехой. Сахара тоже была барьером, фильтровавшем, замедлявшем связи. А все это вместе означало, что начало осознания все африканского единства неизбежно был кропотливым процессом. Иначе говоря, даже если все африканцы чувствовали одно и то же в то же время, это общее чувство не могло трансформироваться в коллективное желание перейти к действию. Я не говорю уже о внутренних противоречиях, ведь одних африканцев настраивали против других, разжигали межплеменную вражду и так далее.

— Как историк Африки к чему стремитесь Вы сегодня? К тому, чтобы просто провести исследования, а затем проанализировать, что произошло в прошлом? Или Вы хотите сделать выводы, найти там уроки на будущее?

Отвечать на этот вопрос можно бесконечно. С одной стороны, проблема исторических возможностей. С другой — представления, которые имеют об истории народы. А еще надо различать истинную историю, как она разворачивалась, и ту историю, которую мы пытались воспроизвести: историю, которую лепят-подают историки.

Прежде всего, хотелось бы разграничить журналиста и историка. Я обращаюсь к тому, что именуется мгновенной историей. Сегодняшние связи-сообщения осуществляются так быстро, что историки чувствуют, как их захватывает и несет требование, потребность немедленно описать события, которые произошли. Популярные труды с мгновенной истории появляются через несколько месяцев, а то и недель, после отраженных в них событий. Этот вид истории слишком близко соседствует с журналистикой. Но историк должен отличаться от журналиста заинтересованностью в длительном сроке тем, что он принимает во внимание такой отрезок времени, которого бы хватило, чтобы указать на стабильные непрерывности и тенденции в событиях или структурах, — словом, пейзаж за пределами настоящего.

Эта концепция протяженности во времени, является одним из разрешающих элементов. Есть еще такая проблема: историк привязан к поверхности событий, волнам, плещущимся перед его глазами, а смотрит ли он сквозь глубокую толщу событий, те субструктуры, объясняющие эти волны. Здесь находит свое выражение хорошо известная разница между школой историков-хронистов и теми, кто занимается историей событий.

Однако важно также отметить, что историк отнюдь не независим от своего общества. Он отвечает на запросы общества, и те запросы, пусть они даже кажутся субъективными или личными, все равно имеют социальное измерение. Ведь историк не с неба упал. Он относится к многогранному социальному контексту, который оставляет на нем свой отпечаток, хотя бы из-за генетической наследственности. Историк не является неким независимым судьей, имеющем дело с абстракциями. Он всегда более или менее причастен к тому, что описывает.

Было такое время, когда историки должны были выполнять социальные обязательства, а именно: передавать дальше генеалогию правителей или обучать принцев этике на примерах из прошлого — вот почему королевскими учителями в Европе были определенное время именно историки. Затем назрело развитие национальности, которое породило историков, прежде всего, отмечавших события или людей, причастных к созданию национального государства.

Сейчас мы живем в период, когда интересуются структурами; иногда структурами как таковыми, а иногда в сочетании с идеологиями. Это «школа Анналов» и, в частности, мой учитель Фернан Бродель, которые действительно открыли для истории это новое пространство, эту интеллектуальную галактику. Должен заметить, что африканскому историку действительно есть где распахнуть крылья — благодаря прочности структур в наших цивилизациях. Он находит вещи, которые не менялись веками или остававшимися прежними сотни лет назад. Более двадцати лет назад я присутствовал при коронации «Могха Наабы». Недавно трон занял его внук, и святой ритуал был точно таким же.

Но прошу запомнить: прочность — это не то же самое, что недвижимость. Структуры здесь никогда не бывают закреплены наглухо. Так или иначе, а вещи двигаются. Важно глубоко проанализировать африканские реальности, как рентгеном осветить сочетание факторов, которые вводят процесс мутации в перманентную структуру.

— На протяжении этого интервью Вы все говорили об устойчивости и надежных структурах, но упоминали и о новых исходных точках и изменениях. Африканское общество было мешаниной богов. Отсюда со всей очевидностью следует, что в современную эпоху, во времена колониальные и более поздние, ускоряется процесс изломов, разрывов и перемен. Какая, по Вашему мнению, самая важная из перемен? Что происходит с сельскими общинами, которые в прошлом основывали, лелеяли эту устойчивость, а сейчас, в течение одного века, испытывают таких тяжелые сотрясения? Во что переродится мироощущение африканского общества?

Здесь сосуществуют одновременно и удивительные постоянства, и лавинообразные, хотя иногда бесцельные, забегания вперед, ведь это явление внешнего порядка, навязанное со стороны. Я сравнил бы период работорговли с кровотечением, подорвавшим, выпившим биологические и социальные силы Африки. Но главной переменой стала колонизация. Это — как ампутация большой части тела. Это — грубое терзание, отсечение многих важных органов. Это — принудительный развод со своей собственной историей, своей социальной структурой, с гражданским состоянием — таким, каким оно сложилось, с собственным, независимым построением пространства, употреблением родного языка в ведущих общественных местах. Словом, такой себе этноцид, здесь и там испещренный отдельными геноцидами.

Однако, вопреки такому мешанию, развились и новые явления: колонизация, благодаря какой-то диалектике, допустила, чтобы развернулись, осуществились в Африке определенные вещи. Например, она создала большие пространства, объединяя в одно целое множество общин, а еще, порой с помощью резни, ввела свой мир, напоминающий античный «Pax romana». Но африканцы не потеряли под прессом колонизации своей творческой силы, вопреки утверждениям так называемой колониальной истории. Вот чем объясняется важность именно африканской, увиденной изнутри, истории. На самом деле немало обществ, называемых «статическими» и пассивными, сохранили свою жизнь, изо всех сил развивая собственные процессы, которые частенько прорывались наружу из-под правительственных запретов, даже доходило до восстаний — и так было до второй мировой войны.

— Но эта творческая сила после того, как колонизации наступил конец, не склоняется исключительно к тому, чтобы найти бывшую пульсацию. Из необходимости она проявляет склонность к инновациям, к изобретению такого будущего, которого бы не было только простым повторением прошлого…

На самом деле стратегия сопротивления была часто одна и та же — что в колониальный период, в неоколониальное время; вот взять хотя бы рамки того сектора, который сегодня называют «неформальным». Битва за идентичность и самостоятельность, которую не надо смешивать с тупым отказом от любых изменений, приобрела разнообразные формы, и самая яркая из них — вооруженное сопротивление. Даже известные своей лояльностью банды, от которых требовали посылать своих детей в школу белых, часто подменяли своих чад сынками челяди, чтобы предотвратить переход потомства в чужую систему. Молодежь, призванная в армию или на принудительные работы, всячески уклонялась от выполнения обязанности, переселяясь на новые места или даже прибегая к самокалечению.

Что касается религии, то даже сегодня это — бастион сопротивления. Африканцы показали дерзновенную готовность истолковывать по-своему разные веры, смешивая догмы христианства или ислама с местными верованиями и обычаями. Некоторые марабуты под предлогом того, что приучают учащихся к трудовой мистике, стали счастливыми производителями прибыльной сельскохозяйственной продукции. Африканские торговцы прибегали к собственным способам и связям, чтобы завладеть своей рыночной долей от торговли колониальной продукцией. Народные целители модернизировали упаковки своих лекарств. Отвергая импортируемые кодексы законов, сельские руководители возродили рабочие группы — на основе древних племенных возрастных групп. Пастухи, всегда работавшие более-менее бескорыстно, стали продавать скот на рынках.

Но вообще, по сравнению, скажем, с азиатами, африканцы принимают много, а меняют мало. И то есть основания. Не имея собственного автономного промышленного сектора, даже с их творческим воображением не слишком поманеврируешь…

— В последнее время мы видим, как молодые ребята восстают во имя свободы и демократии, а некоторые из них предпочитают даже отдать жизнь за эти идеи. Кто они? Откуда?

Эти замечательные ребята — плод давно введенной системы отторжения. Они — жертвы двух ловушек. Лишенные своих корней вследствие мощного влияния принесенных извне школ, ливня радио и телесериалов с Севера, они оказались отрезаны от африканской системы прав и ответственности. Они одновременно и свободные, и рабы, ибо приходят на современный рынок с мизерной покупательной способностью, но с огромным аппетитом, разгоряченным средствами массовой информации. Им противостоят диктаторы, часто уступающие им образованностью, но имеющие в руках власть. Для этих молодых людей, прошлое — слепое, настоящее — немое, а будущее — глухое…

В этих условиях бомба юношества неизбежно взорвется. Диктатуры не создают рабочих мест — разве что для полиции и палачей, готовых укрощать собственно молодежь. Но демократия — это заблуждение, чистая водичка, которую дают больному для успокоения под видом лекарств, — когда она сводится к самим внешним формам. Многопартийная система — необходимое, но не самодостаточное условие. Когда не удовлетворяются другие структурные требования, демократия сводится к голому скелету, в текст, оторванный от контекста. Без плоти хоть какого-то развития и без крови минимального уровня демократической культуры предстает опасность впасть в горькое разочарование, которое сопровождает провозглашение независимости и слепую погоню за экономическим ростом.



Комментарии 0

Оставить комментарий

Ваш email не будет опубликован.